В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ [СИ] - И Намир

    - А какой там у тебя год? - Напрягается неожиданно растревоженная этим рассказом Кейт, тоже видевшая однажды здание с вывеской "Контрольная комиссия".

    - А год там 1944, но это я потом уже увидел, - Баст замолчал на секунду, усмехнулся чему-то и продолжил, - когда из здания школы на улицу вышел. А в тот момент, когда он появился, я об этом не знал. Да, так вот. Штейнбрюк почти не изменился... Только в петлицах у него генеральские звезды... Генерал-лейтенант, да еще, пожалуй, все-таки да: выглядел усталым и несколько постаревшим, но с другой стороны, это же не кино, а сон!

    - Сон. - Повторила за ним Кейт. - Сон...

    - Полковник вскакивает, но я принципиально остаюсь сидеть. А он, то есть, Штейнбрюк полковнику эдак коротко, оставьте нас. И все. Ни вопросов, ни разъяснений, но контрольщик моментально выметается и мы остаемся вдвоем. Вот тогда я тоже встаю. И мы стоим и смотрим друг на друга, а потом он говорит что-то вроде того, что можно было бы меня наградить или расстрелять, но и то, и другое было бы неправильно. Поэтому мы просто разойдемся.

    - Великодушно! - Улыбается Кейт, у которой даже от сердца отлегло. И поскольку "отлегло", то захотелось услышать и продолжение, но продолжения не последовало. То ли ничего больше Баст в своем сне не увидел, то ли не захотел рассказывать.

    Странно, но именно этот сон - не самый страшный или, вернее, совсем не страшный сон - заставил ее сердце сжаться от ужаса, и отступило это гадкое чувство, которое Кайзерина никак не желала принимать и признавать, только тогда, когда Себастиан закончил рассказ и улыбнулся своей совершенно очаровательной улыбкой, которая неизвестно кому и принадлежала: Басту, Олегу, или, быть может, им обоим.

    - Хочешь, испорчу тебе настроение? - Спросила Кейт и, отставив пустой бокал в сторону, встала с кровати. Ее несло, и она совершенно не собиралась этому противиться.

    - Попробуй. - Предложил с улыбкой Баст, оставшийся стоять, где стоял.

    - Я тебя люблю. - Сказала тогда она.

    - Полагаешь, после этого признания я должен выскочить в окно в чем мать родила?

    - У тебя третий этаж... - Улыбнулась Кейт, чувствуя, как разгоняется ее сумасшедшее сердце. - Разобьешься.

    - Не убегу. - Покачал головой мужчина ее мечты. - Но завтра ты отсюда уедешь.

    - Почему? - Она не удивилась, как ни странно, и не почувствовала желания спорить. Уехать, так уехать, ведь это он ей сказал...

    - На сердце тревожно. - Как-то очень серьезно ответил Баст. - Не стоит тебе здесь оставаться.

    - У нас, кажется, равное партнерство. - Кайзерина уже согласилась в душе, но марку фирмы следовало держать.

    - Уже нет. - Покачал головой он.

    - Почему это? - Надменно подняла бровь Кайзерина.

    - Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя. - Развел руками Баст.

    - А ты меня любишь?

    - А тебе нужны слова?

    - Вероятно, нужны... были, ведь ты все уже сказал.

    - Я сказал. - Сказал он и поцеловал ее в губы.

    И в этот момент тяжесть окончательно ушла из сердца, но прежде чем провалиться в сладкое "нигде", она вспомнила во всех деталях тот сон, где видела вывеску "Контрольная комиссия".

    - Что будем делать? - Спросил Нисим Виленский. Сейчас, в занятом союзными войсками Мюнхене, он смотрелся весьма естественно со своими сивыми патлами одетый в мешковатую форму чешского прапорщика.

    - Ждем еще пять минут, - ответила она, чувствуя, как уходит из души тепло, выдавливаемое стужей отчаянной решимости. - И валим всех.

    - Мои люди готовы.

    - Вот и славно. - Она вдруг перестала чувствовать сердце...

    "Господи, только бы он был жив!"

    В пивной их было трое: она - в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля[335], имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо "волков Федорчука". Эти были в советской форме, а потому и не высовывались, - кроме Виктора, торчавшего сейчас на перекрестке, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова[336], смолил папиросы и развлекал болтовней двух русских регулировщиц.

    "Господи..." - Ей очень не хотелось никого убивать.

    Война закончилась, и все были живы...

    "Пока".

    Но если через пять минут Баст не выйдет из здания Контрольной комиссии, умрут многие...

    - Идет! - Выдохнул Виленский, которому и самому, наверное, надоело "ждать и догонять".

    "Идет..."

    Она подошла к окну и увидела, как вышедший на крыльцо бывшей школы Себастиан фон Шаунбург надевает шляпу.

    - Отбой...

    6. Степан Матвеев, Барселона, 9 июля 1936 года, пятница

    Его разбудил шум выстрелов. За окном, казалось, на той самой улице, где располагался отель, раздавалась заполошная пальба. И стреляли, как сейчас же понял Степан, отнюдь не из пистолетов и револьверов.

    "Что за черт?!"

    Если он не ошибался - а с чего бы ему, спрашивается, ошибаться? - сегодня с утра было 9 июля... Пятница и... да, все верно: перед тем, как проснуться он слышал сквозь сон колокольный звон, но мятеж-то случится только семнадцатого!

    "Или восемнадцатого..." - На всякий случай Матвеев скатился с кровати вниз и, опрокинув на пол стул со своей одеждой, стал одеваться. Надо сказать, натягивать брюки, лежа на спине, та еще работа, но надевание рубашки и повязывание галстука относились, по-видимому, уже к элементам высшей акробатики. А между тем, по городу стали лупить из пушек. Во всяком случае, на слух Степан этот грохот определил именно так, но он мог и ошибиться. В конце концов, ни Матвеев, ни Гринвуд в армии никогда не служили и на войне не были.

    Приведя себя в некое подобие "божеского вида", Степан выполз из номера в коридор, где ошивалось уже несколько постояльцев обоего пола и разной степени вменяемости. Женщин в дезабилье, впрочем, не наблюдалось, а жаль: в соседнем номере обитала весьма интересная особа, и, если ухаживать за ней Матвеев не собирался, то посмотреть "под шумок", как она выглядит без лишних тряпочек, ни в коем случае не отказался бы. Однако не судьба. Барышня тоже была в коридоре, но то ли одевалась она быстрее Матвеева, то ли спала, не раздеваясь, но сейчас одета со всею тщательностью, какую можно и должно требовать от благовоспитанной испанки.

    - Доброе утро! - Сказал Степан по-французски и, на всякий случай, убрался в простенок между двумя дверями. - Кто-нибудь в курсе, что здесь происходит?

    Но, разумеется, никто этого не знал.

    "Черт!" - Матвеев двинулся короткими перебежками к лестнице, стараясь при этом как можно меньше времени находиться в створе дверей, ведущих в комнаты, выходящие окнами на проспект. Поймать шальную пулю ему совсем не улыбалось, а стрельба на улице все никак не прекращалась.

    Добравшись до лестницы, он осторожно спустился на первый этаж, но выходить в фойе не стал - большие окна делали это место небезопасным, а рисковать без надобности Матвеев полагал совершенно излишним. Особенно сегодня.

    "В особенности теперь..." - И только подумав так, Степан сообразил вдруг, какое у него, несмотря ни на что, хорошее настроение. Он с ним, с этим настроением, проснулся, и испортить его не могли и не смогли ни вспыхивающая тут и там спорадическая стрельба, ни второй уже за последние несколько минут тяжкий разрыв где-то поблизости. Судя по звуковым эффектам, стреляли со стороны моря, то есть, скорее всего, с миноносца, горделиво дефилировавшего вчера вечером вдоль побережья. Но даже это странное событие никакого очевидного эффекта на Матвеева, как выяснилось, не произвело. Открытие это - почти откровение - оказалось столь неожиданным, что Степан даже остановился сразу и присел на ступени лестницы, временно приостановив так и не начавшуюся еще на самом деле рекогносцировку.

    "Вот, значит, как!" - Улыбнулся он, доставая из кармана брюк пачку сигарет. - Ну, кто бы возражал! Лично я - нет".

    И действительно, какие могли возникнуть возражения в отношении нового "вещего" сна, приснившегося ему, по-видимому, еще до того, как в городе началась перестрелка. Кто и с кем дрался сейчас на улицах Барселоны Матвеев, в общем-то, догадывался. Даже если мятеж начался на неделю раньше, - "Мы что ли подсуетились?" - все равно некому было больше устраивать этим утром в Каталонии "войнушку". Кроме левых, разумеется, и правых. А вот кто показал ему, Матвееву, этот новый сон, Морфей или Гипнос, вот этот вопрос интересовал Степана сейчас больше всего другого. Но на него, как раз, и не было ответа.

    Степан закурил, наконец, и, прищурившись, попробовал восстановить в памяти оставивший такое приятное "послевкусие" сон. Однако и пробовать не надо было. Сон всплыл во всех деталях, едва только Степан этого захотел. И вспомнилось сразу все: от и до...